Самоубийца

Автор: неизвестен

- Сейчас Настюша, погоди, тут вот, - наконец он нашел, топор, что-то похожее на монтировку. – сейчас, сейчас, ты подожди.
Сердце отдавалось в каждом его шаге. Бегом, бегом, вот она дверь. Уже без всяких предупреждающих окриков, он просто вставил лезвие топора между дверным косяком и дверью, поднажал на ручку – не поддалась. Еще усилие: скрипит, а не поддается. Временами слабость охватывает, руки трясутся: «Нервы, в бога и в душу их! ох, нервы сдают. Смотри, вспотели, ладошки вспотели.». Всегда считал себя выдержанным, но видно старость выдержке помеха. Максимович, несмотря на озноб в руках, стал бить топором в то место где изнутри был запертый замок. Хруст, лязг, щепки летят: «Вот она, вот, щеколда, добрался, наконец-то!» - топор из руг выскочил и, чудом не попав по ноге, лязгнул о бетонное крылечко. Он взял монтировку, вставил ее в пробоину, поднатужился, потом еще. С виду хлипкая дверь, оказалась довольно крепкой, но все же, не выдержав, сдалась. Длинные гвозди вышли из косяка, петли скрикнули, штора сорвана…
- Маша-а-а-а… - растаяло в полусвете маленького ночника.
Табуретка в стороне, ее ноги плотно друг к другу прижаты, носочки вытянуты, словно на цыпочках замерла – босая, шлепанцы на полу. Крупная веревка, перехватившая Машино горло держала ее под потолком.
Растерялся Филипп Максимович, всего уже был готов ожидать – а тут, растерялся. И потерянность эта, совсем детская, пролилась слезами по его изношенному лицу. Однако он, давши себе слабину лишь на несколько секунд, тут же собрался и чуть не прыжком пересек маленькую кухоньку, в центре которой была висельница. Он обнял ее тело руками и стал поднимать его вверх, да помощь нужна.
- Настя! Наст…
Тут она была, за спиной его стояла, но оторопь ее такая взяла, словно дух из нее вон вышел, и, всегда щедрая на эмоции, Анастасия Матвеевна лила уже горючие, хоть и беззвучные слезы, что в глазах ничего видно не было. Он только оглянулся на нее:
- Не реви! – крикнул ей, а будто и себе, - не реви, нашла время. Держи! Веревка-то смотри, какая широченная, авось еще живую достанем.
Пока старушка держала Машино тело, он бросился на двор за топором и совсем другим голосом тараторил:
- Она, сейчас, подожди Настя, ведь я как шевеление видел.... Сейчас перерубим. Держи крепко!
Вернувшись, он ударил топором по веревке. Тело осунулось Анастасии Матвеевне в руки, и Максимович тут же обхватил их обоих. Аккуратно положив Машу на пол, он обследовал ее пульс:
- Должна, еще должна…
- Филипп, что же это, а-а? - собиралась снова заголосить Анастасия Матвеевна.
- Не вой, я сказал! Беги, быстро, еле-еле пульс! Бегом!
- Да, да, да, да, - бормотала Матвеевна, набирая «03» - да, да, да, слышен, чуть-чуть.
- Скорая, слушаю.
- Алло!
- Говорите, я слушаю!
- Девушка , у нас тут такое горе – слезы душили старуху: «что, что у нас? О господи, повесилась !».
- Что случилось?
- Повесилась ! только что сняли с веревки! – блажила в трубку Анастасия Матвеевна.
- Давно повесилась ? Может вам в морг надо звонить?
- Что вы, ведь, пульс, еще бьется пульс.
- Точно? вы проверяли? у нее мочеиспускание произошло?
- Что?
- Она описалась?
- Я не понимаю, что вы говорите?
- Ладно. Вы уверены, что у нее бьется пульс?
- Ну, как же, Филипп Максимович проверил.
- Ладно, говорите адрес.
- Да, адрес..
- Адрес, да, говорите, пишу.
- А, Морская восемь. Мы соседи.
- Номер квартиры?
- В пятой она жила, то есть, живет… то есть, сейчас она в сарае, мы вас во дворе будем ждать.
- Вызов принят, ожидайте машину. С ней кто-нибудь сейчас есть?
- Мой муж с ней, он работал медбратом у вас, на скорой.
- Это хорошо, пусть делает искусственное дыхание. Машина сейчас будет.
Усилия Филиппа Максимовича ни к чему не приводили и Маша, хоть теплилась еще еле-еле в ней жизнь, в сознание не приходила. Слабеньким, далеким пунктиром слышался ее пульс, а на бледном лице уже собиралась, удивительным своим выражением, смерть.
Не прошло десяти минут и в реанимационной палате, промелькнула, как интриганка, надежда. Между век накололись тоненькие щелочки, зрачок почувствовал свет и стал беспорядочно двигаться, ему было больно от этого света. Она жмурилась и морщилась и в полглотка дышала грудь, так что эти слабые движения были едва заметны. Но вот дыхание стало учащаться, хоть было неравномерным и хриплым. И как-то непривычно ей было дышать, как-то больно.
Доктор массировал сердце.
Глубокий вдох, еще один, очень больный вдох. Глаза в тумане из слез. Туман прошел, и первый кого она увидела, был доктор. Средних лет, но всей головой седой, очень сосредоточенные глаза, темно-рыжие усы, над ними раздувались ноздри его длинного носа. Он не первый раз со смертью спорил и спорил как всегда, отчаянно, до последнего аргумента. Увидев Машины открывающиеся глаза, он улыбнулся ей своими густыми усами и румяной губой, не обнажившей зубов:
- Ну, вот так. Здравствуйте! И хорошо.
Он говорил, а она пыталась понять: «… кто это? … Бог?... Если бог – пусть … Все белое… Что я ему скажу?... А что я ему скажу?» - непослушная мысль никак не складывалась.
- Очень хорошо, что вы вернулись, - продолжал доктор – и напрасно собирались убежать. Вы такая красивая… - Маша лишь слабо улыбалась, но сознание понемногу возвращалось и глаза, застилались слезами. Она хотела что-то сказать, но совсем не умела это сделать.
Окружающее стало различимее, блестящие белые стены, а вдоль них какие-то предметы, большие аппараты, стеклянные шкафы. Белые силуэты людей и их голоса: молодой женский, тоже молодой и сипловатый - мужской, а вот этот очень приятный, низкий – это голос врача, у врача, непременно должен быть именно такой голос, как этот.
Маша медленно переводила взгляд с предмета на предмет, менялись силуэты, кто-то теребил ее руку. Это подруга, Катя. Доктор разрешил ей посидеть немного, «…если не будете никому мешать.» - душевный человек. Катерина старалась вести себя мужественно, хотя и лились из глаз ее, табачного цвета, слезы, но слышно их не было: они беззвучно стекали по щекам, на шею и убегали под ворот рубашки. Маша была на два года старше Кати, и во многом поучала ее, учила быть сильной и независимой, спокойной и сдержанной… Они были единственными подругами друг у друга – не разлей вода, и казалось, секретов не было…
Сейчас Катя бормотала что-то про себя – Маша угадывала в шевелении ее губ – молитву. И с таким жаром она вспомнила иные, беззаботные вечера, когда они просто болтали с подругой сидя в беседке возле дома: болтали о всяких девичьих пустяках, или неумело философствовали о жизни, разбирая ее законы, заглядывая в безутешную реальность, утешались грезами о сказке со счастливым концом.
Вот опять стало тяжелым дыхание, глаза стали закатываться и сознание, вновь, окутывалось туманом. Пара трудных, глубоких вдохов, чем глубже, тем труднее; туман, на время рассеялся, дышать стало легче. Но ощущение перрона, на котором ты стоишь, собираясь навсегда покинуть это место, ощущение прощания со всем кого любила, со всеми кто, прощаясь с нею, прощает ее навсегда – эта мнимость, ставшая теперь реальностью, крепко владела ею. Порвать, в мелкие клочья, хотелось этот билет, и плюнуть на этот выбор.
Все процессы необратимы, билет можно порвать, но стоимость его уже внесена.
Теплый, летний ветер свободным гостем льется в палату и обносит легкими касаниями Машино лицо, ее обнаженные руки и ноги. Покачиваясь, ветки клена за окном, рисуют на стекле непредсказуемые, неуловимые узоры, и в очертании скопления листвы она видит двух дельфинов. Следующий порыв ветра отменил дельфинов и прибил к оконному стеклу лист бумаги с цифрой «восемь», лист этот сорвался, видимо, с окна палаты номер восемь, что находилась на верхних этажах больницы: восьмерка, изображенная кем-то из двух двойных, один другого больше, кругов…
Пронзительная боль в легких - невозможно дышать.
Сердца не слышно. Лицо изуродовано гримасой проникающей боли:
- Доктор! – захрипела Маша, - что?... я хочу... жи-и… - глаза испустили влагу, она разбежалась ручейки по щекам.
Маша замерла в попытке следующего вздоха, выгибая грудь вверх. Лицо застыло, теперь уже совсем, – усмешка смерти. Прощание окончено и беспорядочно скакавшая линия сердца на черном мониторе коордиографа, выровнялась тонкой желтой дорожкой в никогда.
Смерть. Холодно ли ее дыхание? освобождение ли она? Что она? переход из состояния материи в духовное состояние или просто переход из настоящего в прошлое?
Что же так, утробная пуповина избавляет от себя не всех. Отчего для них, она становится удавкой на шее и затягивает и затягивает и не дает завтра и не дает желания завтра? А дает лишь короткий, безоговорочный ответ – сам! и тебя больше нет и ничего больше нет.
Теперь душа ее, вышедши на волю, поднялась, окинула свой земной плен, может тлен? – неподвижно лежащее тело. На прошлую подругу, которая теперь уже в голос, рыдая – теперь никому не мешая, все еще теребит уже мертвую руку. На доктора, который не пригодился. Достигнув окна, душа последний, раз окинула ненужную эту палату и поднялась прочь, над больницей, ненужной уже, - у дверей приемного покоя стояли два растерянных старичка: в глазах немой упрек: к себе, к ней, ко всем:
- Что же это, Филипп?
Душа поднялась еще выше, над городом ненужным, и его ненужными окрестностями, над морем, этим самым синим в мире – самым ненужным теперь. Над ненужною землей. Оставив свои слезы; слезы по себе, которые превратятся в воспоминание, которое в свою очередь останется сожалением и в конечном итоге обретет свое место став единицей статистики.
Поднялась душа в бесконечное небо.