Паж

Автор: Николай Филиппов

 

1.Сестра Дениза

 

В тайне я всегда считал себя девочкой. Остро завидовал Денизе – старшей сестре. Её налитым, как два спелых яблока грудям, её двум нежным и трепетным валикам внизу. Я любил сжимать ноги, скрывая выдававший меня упрямо торчащий хоботочек. Внешне же я был самой настоящей девочкой: длинные, светлые, вьющиеся волосы, ладное тельце, упругая, налитая попка.

Да и имя мне дали странное, греческое, у нас, в Париже, неизвестное – Анфус – цветочек. Моя мать Анжелина Жентон считала, что оно точно определяет мою нежную сущность. Увы, несмотря на это её прозрение, в остальной моей жизни она играла декоративную роль. Возможно, вам покажется странным, но в детстве меня никогда не наказывали – даже голос не повышали. Мать любила говорить, что цветочек любой, в том числе и я, требует тепла и заботы, и, если с ним обращаться плохо, обязательно завянет. Отца и вообще мужчин в своей детской жизни я не знал.

Мать была постоянно занята своими лекарствами и снадобиями. Я – все дни, и даже ночи, проводил вместе со своей сестрой Денизой. Она была моей матерью, отцом, нянькой и первым объектом моего детского, чистого и страстного поклонения.

Я хотел быть ей. Не похожей на неё, а именно ей. Жить её чувствами, заботами, радостями и печалями.

В нашем доме было два этажа. На первом мать со своими склянками и порошками, вечно толкущимися посетителями, просителями, больными по-настоящему и мнимо. На втором этаже мы жили. Скрипучую деревянную лестницу, с которой я, едва научившись ходить, боялся упасть, помню в деталях. Каждую половицу, подрагивающую под моими босыми ногами.

Там, на втором этаже, была наша комната с Денизой. Комната для всего: еды, игры, сна и самых различных, как я потом понял, не всегда невинных забав. С сестрой у меня была внушительная разница в возрасте – девять лет. Я ещё совсем ребёнок, она уже, почти девушка. Не искрою, и тогда в детстве, я понимал, что ей доставляет огромную радость и наслажденье быть со мною, играть – видеть меня.

Тогда, в те далёкие годы нравы были простыми. Мы спали голышом вместе с Денизой, под одним одеялом. Никого это не смущало, нас самих в первую очередь. Конечно же, спали мы вместе «как сестра и брат», не давая ни намёка, ни другим, ни себе на какие-то особые наши отношения. А они были, и выплёскивались, проникали из ночи в день и обратно.

Я не видел ничего особенного, когда, разведя в камине огонь, Дениза снимала с себя одежду – всю. До нитки и просила меня раздеться.

- Прекрасный цветок не должен прятать себя от любящих его глаз, - говорила она обычно, прикладывая горячую ладонь, на мою, почувствовавшую свободу попку. Брала лютню, тихо, но чувственно, играла одну и ту же мелодию, очень напоминавшую известного всем «Милого Августина». Я танцевал. Правда, сначала танцем мои прыжки и подскоки назвать было трудно. Дениза терпеливо объясняла мне, что в танце, главное не сила и лихость, а красота и гармония. Она научила меня держать:«правильно – вверх, прямо!» спину и подбородок. Красиво «венчиком» складывать руки над головою, натягиваться «стрункой», отрывая пятки и ступню от пола - стоять на одних пальцах, белеющих от напряжения.

С ней, с её проникающей внутрь, в самую Душу музыкой, звенящим и призывным голосом (не знаю, так ли это было на самом деле, но мне казалось!) и «обучением Прекрасному» я терял чувство времени и места. Проваливался в сладкую, тёплую, успокаивавшую негу. Я готов был жить так всегда. Только так!

 

Для меня ничего больше не существовало на свете, разве – огромные как две маслины чёрные глаза Денизы, их дымчатая нежность и доброта. Они смотрели на меня пронизывающе, и от того, полностью им принадлежу, растворяюсь, исчезаю в них – мне было и хорошо, и приятно.

В эти счастливые мгновения детской жизни, даже мой хоботочек стрелой, напоминавший моё мальчишеское происхождение, не так огорчал меня.

Денизу же, - радовал, веселил, занимал. Её настроение передавалось мне, и я восторженно отдавал своего «предателя» в её руки.

Они были волшебными!

Малейшее, мгновенное прикосновение их, вызывало во мне разряды. Они кололись. Тысячами мелких уколов, разлетались по телу, вновь собирались вместе, Чтобы наполнить силой и напряжением Его – мой хоботочек. Я всегда пугался этого момента и не знал, как вести себя. Как реагировать на своё состояние, на холодящие и одновременно жалящие искры, пробегающие по телу – когда хочется чего-то и не знаешь чего; и прижимаешься, как к защите, к дарящей неизведанные чувства женской руке…

Дениза научила меня играть с хоботочком. Не то, чтобы я сам никогда не прикасался к нему, не трогал, не исследовал. Но это были мои тайные, как мне казалось, запретные и осуждаемые взрослыми попытки. Я стыдился их. Даже писал только наедине, старался, чтобы никто не увидел, как я держу свой писун.

Дениза уничтожила мои страхи. Глубинно, подкожно во мне зазвучали и звучат до сих пор её слова:

- Мальчику нечего стесняться самого прекрасного в себе!

Я и не стеснялся – с ней. Она брала мой хоботочек в свои огненные ладони, согревала и выпрямляла его. Он, тут же превращался в всесильного Повелителя.

Дениза восхищалась этим волшебным превращением. Она осторожно гладила Его подушечками пальцев, приговаривая:

- Будь всегда таким же большим и твёрдым, но никогда не злым!

Удивительно! Я всегда краснел и покрывался потом, если мать случайно заставала меня без одежды: когда моюсь, или ещё что- нибудь. Мне казалось, она смотрит на меня осуждающе и вот –вот начнёт ругаться: сразу же я закрывал руками его – мой хоботок.

С Денизой, наоборот, хотелось открыть его, подарить ей целиком. Оторвать бы невзначай, чтобы не достался никому другому!

Как наяву, я представлял эту жертвенную сцену: Денизу, отрывающую мой хоботок, прячущую его далеко- далеко. В самую заветную шкатулку, для себя – навсегда!

В жизни же, она никогда, ни разу, не причинила ему боли. Никакой - даже самой маленькой.

У меня, как и всех европейских необрезанных мальчиков, были трудности. Девственность – она же не только у девочек! Нежно- пуховая, бархатная кожица, покрывающая конец хоботочка снимается и делает мальчика мужчиной. Должна сниматься по задумке природы. Но не все её замыслы воплощаются в жизнь идеально. Как ни старалась Дениза, постичь мой замысел превращения мальчика в мужчину – у неё ничего не выходило. Дёргала, дёргала до того, что мне стало больно. Или точнее больно - приятно. Я съёжился, на глазах навернулись слёзы. Но терпел. Боль куда-то ушла, пропала. Было незнакомо, головокружительно, до спазм в горле – эта боль, от Неё!

Дениза добилась своего. И даже большего. Мне шел одиннадцатый год. Мы спали с ней, как всегда вместе. Наша общая постель была так же естественна, как воздух, вода, хлеб. Спали, как я уже говорил голышом. Этот «обычай» Дениза завела, когда мне было лет 5-6 ,и он прижился и остался навсегда.

Пока я был маленький, мы спали, обняв друг друга, как два зверька. С возрастом я стал замечать неравнодушное отношение моего хоботка. Едва мы с Денизой вечером укладывались в постель, он становился, как бешенный: дрожал от напряжения, поднимался, опускался, прижимался к моему животу.

Дениза видела его фокусы и смеялась:

- Настоящий мужик растёт!

 

Мне было не до смеха. Неизвестное ранее чувство возбуждения переполняло, разрывало. Хотелось избавиться от него немедленно, а оно не проходило, становясь невыносимее.

Однажды случилось. Дениза, играя, несколько раз дёрнула Его – огромного, дрожащего: кожица сползла, как старый чулок, сложилась гармошкой. Он изготовился, изогнулся дугою и…выстрелил. Сначала одной большой, прозрачной каплей, пахнущей остро миндалём. Затем ещё, ещё…

Дениза, звонко хохоча, подставила лицо под мой обстрел. Капли падали ей на шею, на нос, на губы. Она поймала одну языком и сказала не то с восхищеньем, не то с разочарованием:

- Теперь ты, Анфус – настоящий мужчина. Цветок расцвёл.

 

 

2.Наперегонки со смертью

 

Всё кончилось сразу. Оборвалось. Мать, вы помните, занималась разными мазями и снадобиями. Помогала кому за деньги, кому просто так. Не хвастаюсь – в Париже, в то время о ней знал каждый. Где слава, там и зависть. К тому же, надоедливый и настырный, обедневший дворянин - гасконец, стал свататься к Денизе. Она отказала. Он затаил обиду и месть…

Долго ждать не пришлось. В то время, а иногда и сейчас, за всеми делами и нравственностью горожан (и не только их!), наблюдала Святая Инквизиция. Такая выдающаяся особа, как наша мать, и мы с Денизой ней заодно, не могли её не заинтересовать.

Как так получается, что люди выздоравливают после мазей и порошков, без Божьего слова?

Осталось лишь подтолкнуть, заострить этот интерес. Что и сделал гасконский неудачник с фамилией Бюсси, не раз потом возникавшей в истории Франции.

 

Бюсси написал донос в Святую Инквизицию. Я никогда не видел его, но догадываюсь, о чём он. Мол, я видел и знаю, что Альбина Жентон, живущая у городских ворот, и содержащая аптекарскую лавку – ведьма. А мы, её дети помощники и сообщники.

В наше сегодняшнее, более мягкое и справедливое время, к таким измышлениям отнеслись бы снисходительно: посмеялись и только. Тогда они означали одно – застенок, пытки и в конце пути страданий сожжение на костре на одной из городских площадей.

Я отчётливо помню, как к нам в дом пришли Стражи Инквизиции. В чёрных сутанах и маленьких, смешных как нашлёпки шапочках на голове. Они перебили все склянки, порвали мешки с целебными травами и, не найдя ничего, кроме записей с рецептами, конфисковали их «как неоспоримое доказательство изготовления дьявольских препаратов».

Участь наша была предрешена. Нас бросили в повозку и повезли в Священный Трибунал на дознание и допрос. Это я сейчас почти через пятьдесят лет, пишу спокойно слово «допрос». Тогда, мне 12-летнему, оно было пугающе неизвестно. Ошеломляла грубость и бесцеремонность обращения с нами. Буд-то мы уже не люди совсем, а животные какие-то, не заслуживающие большей участи.

Привезли. Бросили в подвал. До завтра. На дворе уже вечер, а Святой трибунал заседает только по утрам. Всю ночь мы гадали, что с нами будет, что нас ожидает, призывали Бога и судьбу смилостивиться и заступиться за нас. Но почему-то они не откликнулись. То ли не услышали, то ли отвернулись от нас.

Утром мы предстали перед Священным Трибуналом. Нас так втроём и пытали по очереди. Сначала мать, потом Денизу, потом меня. Правда, вскоре, чуть ли не на следующий день, с меня стали начинать. Чтобы моими мучениями усилить мучения «так и не признающихся ведьм».

Я всё помню в мельчайших подробностях. Не знаю, надо ли об этом писать. Вроде бы, не лучшие страницы того, что может творить человек с себе подобными. С другой стороны, кто как не мы, как не я ,прошедший через всё это чудом выживший обязаны поведать миру правду: неприкрытую, жёсткую, кровавую.

Нас ввели в огромный тёмный зал с зарешоченными окнами и массой самых различных приспособлений, как я сразу догадался – для пыток. Посреди зала стоял стол, за которым сидели судьи председатель и секретарь Священного трибунала. Их злые, заострённые лица не предвещали ничего хорошего. Так оно и случилось. Чуть поодаль стола ,на скамейке, сидели палач и два его помощника – ждали начала допроса.

Председатель Трибунала посмотрел на нас оценивающе, гаркнул:

- Одежду скинуть! Все! Живо! Помогите им!

 

Тут же к нам подбежали оба помощника палача и стали срывать, то, что мы не успели снять сами. Два чувства пронзили, захватили меня. Это острое чувство стыда пред матерью за свою голость. Именно свою. То, что и она была передо мною тоже нагишом: мощная, сильная, совсем не волновало меня. Может, разве немного смутили курчавившиеся, тёмные волосы внизу живота. Я считал, что их не бывает у женщин. Дениза всегда брила их и приучила меня к их отсутствию. Но это так - по пути. То же, что она видит меня без одежды, заставило меня и покраснеть всего и снова покрыться потом.

Ещё, я ощутил сначала босыми ступнями, а потом и всем телом – пронизывавший насквозь холод и сильнейшее желание писать.

- Проверьте, нет ли у них ведовской печати на теле, не защищены ли они дьяволом от страданий и – начинайте!

Голос председателя Священного Трибунала был глухим, злым, невыносимо страшным – сам по себе пыткой. Помощники палача откликнулись на него сразу. Сгребли в охапку нашу одежду.Бросили её в огонь, горевший в железном горевший в железном тигле, заметив злорадно:

- Больше она вам здесь не понадобится!

Затем большой длинной иглой стали тыкать в мельчайшие родинки на теле, искать ту самую «ведовскую печать». Конечно, ничего не нашли. Но не успокоились. Один из них взял большие портновские ножницы и стал состригать с н наших голов волосы. Возился он с ними долго. Не знаю, как у матери и Денизы, а у меня расцарапал и раскровянил голову в нескольких местах. Материнские же волосы внизу, он сжёг пучком соломы.

Я стараюсь писать об этом, не человеческом, по-возможности, бесстрастно. Так, как было тогда. Оглушило, смяло и тащило через все мучения и страдания.

Едва моя стрижка закончилась, и последние клочья волос упали на пол, я описался. Упругая, жёлтая струя на каменный пол, разлетелась тысячами алмазных капелек…

- С –сучёнок обоссался! У ну, убрать с пола – быстро, чтобы ни капельки не осталось!

Приказал такой же страшный голос. Но это был голос не председателя Трибунала, а палача - бородатого мужчины, ни дать, не взять – разбойника из сказок, с щёгольским штанами буф, по тогдашней моде.

Я повиновался. Встал на четвереньки, ощущая непривычное гуляние хода по голове, потом на колени и стал осторожно и аккуратно вылизывать облитые мною только что плиты. Грязь, пыль, материнские, Денизы, а больше всего мои собственные волосы – лезли в рот, вызывали тошноту, но я отгонял её, тянул время, вылизывая и вылизывая пол, боясь снова услышать страшный голос, его новые приказания.

Я не видел, как мать вздёрнули на дыбу, как стали стегать кнутом, а потом жечь серу под мышками. Это я увидел позже. В тот первый день я больше слышал, точнее, боялся услышать и постоянно слышал голос председателя Трибунала, вызывавший во мне дрожь, не в переносном, а самом, что ни на есть настоящем виде: меня трясло и я весь покрылся мурашками. Совсем не от холода – от захватишего меня страха.

- Как использовала ты свои мази, чтобы превращать людей в демонов? Какие болезни ты насылала? Наводила ли ты порчу на домашний скот?

Вопросов было много. Мать отвечала на них диким, нечеловеческим криком и причитаниями:

- Я ничего не знаю, я ничего не знаю, должна ли лгать, о горе мне!

 

Затем, как заведённая:

- Я невиновна!!! Я не виновна!!! Я невиновна!!!

К счастью, Бог смилостивился над ней – она впала в бесчувствие.

Наступила очередь Денизы. Для меня мучения её были совершенно невыносимы. Я бы предпочёл страдать вместо неё сам, но палач уже усадил сестру на кобылу – это две доски на высоких ножках, сложенные одна к другой острым углом. Пытаемую сажают на них верхом, отсюда и название «кобыла». Острый край медленно входит в тело, доставляя несчастной невыносимые мучения.

Денизе ещё связали верёвкой руки и протянули её через блок на потолке, так, что она была полностью беззащитна перед палачом. Он взял в руки огромные металлические щипцы и стал терзать ими её груди, те самые, к которым я прижимался во сне, целовал украдкой и боготворил.

Это я тоже увидел после. В тот, первый день я закрыл глаза, боясь повредиться рассудком. Но сколько не закрывай глаза: уши открыты. Крик Денизы: звонкий, отчаянный, перевернул меня, подбросил, поднял с пола. Я подскочил к палачу, повис его руке:

- Не дам! Она моя сестра! Ей больно!

Палач только усмехнулся, отмахнувшись от меня, как от назойливой мухи кулаком, разбив нос вкровь. Я смотрел на алые капли, падающие на пол, и с ужасом представлял, что мне придётся их тоже вылизывать. Не пришлось. Палач посмотрел на меня внимательно и крикнул своему помощнику:

- С-.сучёнок захотел розог, поставь его на свечку!

Тот час ко мне подбежал кривоватый, рябой парень, бесцеремонно схватился за мой хоботок, стал его больно выкручивать. Ещё больнее стало, когда он сдавил пальцами яички, и, мерзко улыбаясь, прогундосил:

- Пошли, повисишь…

 

Обхватив крепко ладонью, мой непонятно почему и зачем восставший, уже не хоботок, безвольный, а настоящий мужской орган во всей своей красе и силе, потащил меня в противоположный от стола трибунала угол зала. Я понял – допрашивать меня не будут – будут мучить! Так оно и случилось. Так оно и было, всё время пока я находился в Священном Трибунале. Мне не задали ни одного вопроса, просто тупо причиняли боль, всё сильнее, .сильнее… Пытались, как я говорил, воздействовать моими страданиями на мать и Денизу, заставить их признаться.

В углу, во всю стену было зеркало. Рядом с ним гладкое бревно на массивных ножках с намотанной туго пеньковой верёвкой. Другой её конец был перекинут через блок на потолке, и свисал, закачиваясь необычно – петлёю из еле заметной, почти нитки.

Но ни это сразило меня окончательно, смяло. Я увидел себя, остриженного в зеркале. Кочерыжка! Какой-то угловатый с несуразной головой человечек, совсем не я. И я в тоже время. Ужас! Слёзы потекли из моих глаз градом.

По – своему расценил их кривой помощник палача, позвав своего подручного, в отличии от него –толстого и даже добродушного с виду.

- Смотри, он уже ревёт: какая потеха будет дальше!

Теперь вдвоём, они подвели меня к этой петле. Похабно причмокивая грубо стянули кожицу с моего мужского органа. Спасибо Денизе, что она разработала его! Иначе бы мои мучения возросли многократно. Открыли головку и закрепили на ней петлю. Я понял – сейчас будут поднимать. Но я же держусь только Им! Он оторвётся под моим весом. Обязательно! Он, принадлежащий Денизе и только ей, а не эти ублюдкам и недочеловекам…

Мысли одна страшнее другой роились, проносились в голове. Я был готов ко всему. Начали поднимать. Медленно, торжественно. Не хватало только органа и молитвы. И Денизы. Мне очень, очень хотелось, чтобы она видела меня, как я мужественно переношу истязания, а главное – Его, затянутого верёвкой, посиневшего и восставшего, «самого прекрасного во мне», как она говорила. Но Денизу пытали в другом конце зала, и она, конечно, ничего не видела. Я остался один на один со своими страхами, мучениями и представлениями.

Подняли меня не высоко, так, чтобы мои ноги повисли над полом, и пальцы едва-едва касались холодных плит. Я сразу же вспомнил «струнку» Денизы и, поверьте, мне стало легче, намного легче. Она как бы присутствовала во мне. Я видел всё, что делали со мною своими и её глазами одновременно. Жил, терпел, страдал для неё.