Маимхан (отрывок)

Автор: Самади Зия

 

Роман: о трагическом поражении народного восстания под предводительством молодого джигита Ахтама и юной красавицы Маимхан. События развиваются в начале освободительной борьбы уйгурского народа против маньчжуро-китайских поработителей. Начало XIX века.

 

Длиннобородый дарин с вершины холма Харамбаг следил за сражением. «Девчонка сама рвется к нам в руки, ее надо взять живьем», — подумалось ему. Он что-то шепнул адъютанту, стоявшему рядом, и указал пальцем на Маимхан. Тот понимающе кивнул и кинулся к своему коню…

 

Вовремя подоспевшее подкрепление изменило ход боя. Маньчжуры, не выдержав, начали отступать с одной стороны на них обрушилась Маимхан со своими джигитами, с другой — наседали сотни Ахтама, взбодренные поддержкой.

 

— Введите в дело артиллерию, — приказал длиннобородый. Загрохотали пушки. Маньчжуры бросили в бой два резервных полка. Наступили минуты, которые должны были решить все.

 

Да, многое значат смелость и отвага, но если на место одного сраженного врага заступают десять?.. Если вся лощина уже покрылась вражескими телами, а отовсюду, словно саранча, которой нет числа, надвигаются все новые полки и роты?.. Маньчжуры, отступившие бы-о, под прикрытием артиллерии опять двинулись вперед. Храбро дрались повстанцы, но с каждым мигом слабели их боевые цепи, кровавое месиво возникало там, где падали снаряды; пушечные выстрелы прижимали к земле, не давали подняться, ринуться на штурм. Маимхан, как и прежде, была впереди, в первой цепи, и около, пытаясь прикрыть ее от опасности, находился старый Колдаш.

 

Бой продолжался. Отчаянье удесятеряет силы — джигиты Ахтама рвались из окружения, еще немного — и они бы пробились к своим… Если бы, если бы в этот момент им помогли джигиты Колдаша!.. Но уже ранен старый Колдаш, уже приняло его старое тело смертельную пулю, предназначенную Маимхан. И вместе с ним полегли джигиты, которые были рядом. Одна, совсем одна оказалась вдруг Маимхан! А к ней, отрезая ее от своих, уже мчались маньчжурские солдаты… Маимхан вздыбила своего белого коня, взмахнула саблей — и упал первый солдат. Остальные хотели накинуть на нее петлю, но разрубила веревку Маимхан, хлестнула захрапевшего коня по крутому крупу и рванулась… Но тут прямо в грудь ей ударило тяжелое копье…

 

— Держитесь, родные! — крикнула Маимхан, обхватив за шею быстроногого скакуна. Верный конь понес ее в сторону. Напрасно гнались за ним солдаты.

 

Все это видел длиннобородый дарин с холма Харамбаг и отдал приказ взводу своей личной охраны…

 

Когда Маимхан стащили с коня, она была без памяти. Словно откуда-то из страшной дали к ней доносились звуки выстрелов, звон и скрежет мечей, лошадиное ржанье и крики: «Бей, руби!.. Ша, ша!..»

 

«Ахтам…» — вспыхнуло у нее в голове, и все затянулось черной мглой.

 

После разгрома повстанцев два дня в Кульдже длились убийства и казни, два дня с раннего утра до поздней ночи шла кровавая расправа — хватали всех, кто был замешан в восстании, кого заподозрили в сочувствии к мятежникам, кому довелось первым подвернуться под руку осатаневшим от ярости солдатам. Горожане в страхе забились в свои дома, улицы опустели, на площадях, не зная передышки, трудились палачи. Длиннобородый торжествовал победу.

 

На третий день, едва загорелась заря, с крепостной стены ударили пушки. Раз за разом, через равные промежутки, гремели залпы, взламывая ночную тишину, и перепуганным, трясущимся от каждого шороха жителям казалось, что от пушечного гула содрогаются земля и горы.

 

— О аллах, милостивый, милосердный, сохрани наши головы во имя наших детей… — Люди приникли к щелям, ожидая в тоске, что случится дальше. А дальше — в разных концах города забили барабаны, раздались пронзительные голоса глашатаев: «Всем до последнего выйти на улицы! Таков приказ! Ослушники будут наказаны!..»

 

Прихватив детей, стариков и убогих, горожане покидали дома, присоединялись к покорным, безмолвным толпам, — их гнали, как скот на бойню, за городские стены, к холму Ляншан. Здесь всем было велено стать коленями на мерзлую землю.

 

С четырех сторон оцепили холм Ляншан солдаты. Тускло блестели ружейные стволы, багровыми бликами зари вспыхивали обнаженные сабли. Тысячи людей обреченно прощались с жизнью, губы в последний раз твердили слова молитвы… Но время тянулось, а солдаты не стреляли, не рубили голов… Люди начали распрямлять затекшие спины, исподтишка озираться.

 

Теперь они увидели на вершине пологого холма помост, обтянутый пестрой материей, и на нем несколько скамей. Ниже, в полусотне шагов от помоста, стояли три человека в красных одеяниях. Черные маски скрывали их лица. Рядом возвышалось небольшое сооружение, также скрытое черной тканью. Теперь всем сделалось ясно, что не ради них совершались эти мрачные приготовления, и все облегченно вздохнули, потому что каждый в первую минуту подумал только о себе.

 

Прошло около часа. Со стороны города послышался оглушительный треск барабанов. Толпа заволновалась, люди стали оборачиваться, глаза их теперь неотрывно следили за дорогой. Там уже можно было различить солдат — не меньше сотни, одетых в черное; с их копий свисала красная бахрома. За первой сотней двигалась вторая, за ней — третья, в желтом, с обнаженными мечами. Дальше, почти впритык, следовали шесть колясок, запряженных черными мулами и похожих на тавуты[125]. В передней восседал дотяй, за ним — гун Хализат, потом — длиннобородый дарин. Три последних коляски заполняли придворные во главе с ишик агабеком.

 

Мрачное шествие медленно приближалось к холму Ляншан. Наконец кавалькада достигла помоста и остановилась. Перед каждой коляской слуги поставили по низенькой скамеечке. Приехавшие вышли, не спеша, с достоинством поднялись и расположились на помосте. Ишик агабек вскинул правую руку:

 

— Пусть славный каган Китая живет тысячу тысяч лет!

 

Первым встал со своего места дотяй, за ним остальные, и все склонились в низком поклоне. Волосы, на маньчжурский манер заплетенные у всех в длинные тонкие косицы, свесились вперед, концами скользнули по доскам помоста.

 

На площадь въехала черная крытая повозка и остановилась там, где неподвижно застыли трое в красном. Четверо стражников, стоявших по углам повозки, вытянули руки по направлению к помосту. В руках, отливая холодной синевой, сверкали мечи.

 

— Открывайте! — громко приказал длиннобородый.

 

Солдаты приподняли полотнище, которое завешивало повозку спереди. На нем крупными китайскими иероглифами значилось: «Шун-фян» — «Убийца». Из глубины повозки выволокли связанного по рукам и ногам человека, поставили на землю, повернули к помосту лицом. С головы сдернули густую сетку. И тогда все увидели, что это Маимхан.

 

Вначале ее имя выкрикнули двое или трое из тех, кто стоял поблизости, затем его повторили в разных концах. И вот уже вся громадная толпа вздохнула единым вздохом:

 

— Маим-хан!..

 

Дотяй, гун Хализат, длиннобородый и все, кто находился на помосте, невольно привстали со своих мест.

 

Толпа встрепенулась, глухо зарокотала, задвигалась, но солдаты никому не дали подняться с колен.

 

Тысячи глаз скрестились на девушке — такой маленькой, такой хрупкой, такой одинокой посреди огромной безмолвной площади… Но гордо и просто стояла Маимхан, еще никогда не была она так прекрасна и так спокойна, как сегодня, перед лицом смерти. Только раз огляделась она вокруг, надеясь, быть может, отыскать Ахтама… Или Хаитбаки… Или старого Колдаша… Но никого не встретил ее взгляд.

 

Между тем ишик агабек торопливо читал приговор:

 

— …Предательницу, врага ислама Маимхан, дочь Сетака, поднявшую бунт против священной власти великого кагана Китая, казнить, отрубив ей голову… Да послужит судьба ее примером для каждого…

 

Ишик агабека заглушили гневные крики, стон женщин, детский плач…

 

— Родные мои!

 

Все звуки стихли, голос Маимхан легко и свободно взмыл над площадью:

 

— Палачи могут убить мое тело, а не душу!..

 

Ей не дали досказать — стражники подхватили Маимхан, смяли, потащили к плахе.

 

Тишина опустилась на площадь, — такая тишина, что, казалось, даже у солдат замерли сердца.

 

Вскинув голову, стояла Маимхан перед плахой, только лицо ее было бледней, чем обычно.

 

Палач грубо рванул девушку за волосы.

 

— Проклятые!.. Все равно нас вам не покорить!.. — крикнула она из последних сил.

 

И площадь ответила:

 

— Маимхан!.. Маимха-а-ан!..

 

Это слово звучало все громче, громче, оно взлетало над толпой, над холмом Ляншан, над всей Илийской долиной — и, казалось, его слышали всюду, где под властью чужеземцев томился униженный, раздавленный, но не покоренный уйгурский народ…